19.02.2011 Носовский Сергей Павлович
Премия А.И.Солженицына 2007 г.
Вступительное слово о Зализняке В. А. Успенского
Владимир Андреевич Успенский, профессор МГУ, заведующий кафедрой математической логики и теории алгоритмов.
Три области названы в решении Солженицынского жюри, три области, за достижения в которых Солженицынской премии удостоен Андрей Анатольевич Зализняк. Это исследования в области русского языка. Это дешифровка древних текстов. Это «Слово о полку Игореве».
Премия, таким образом, присуждена по совокупности этих достижений. Однако же достижения в каждой из этих областей столь значительны, что могли бы претендовать на самую высокую из имеющихся в мире премий по отдельности каждая. Позвольте вот об этом и поговорить.
Сперва о русском языке. Исследования Зализняка в этой области начались с его русско-французского словаря, вышедшего в 1961 году. Словарь предназначался для франко-язычного пользователя. Русский язык флективен, и это ставит перед составителем рассчитанного на иностранца русско-иностранного словаря непростую задачу. Надлежит либо включить в русскую часть словаря все формы слова, что едва ли возможно практически, либо сопроводить словарь правилами русского словоизменения, что и сделал Зализняк. Он приложил к словарю свой первый шедевр — «Краткий очерк русского словоизменения», то есть склонения и спряжения.
Очерк поражал отточенной логикой изложения. Зализняк установил основные схемы, по которым происходит русское словоизменение (то есть склонение и спряжение), придумал удобную индексацию этих схем, снабдил каждое словарное слово соответствующим индексом.
Этот очерк затем помещался во многих русско-иностранных словарях, а из наработок, относящихся к склонению, родилась знаменитая монография 1967 года «Русское именное словоизменение», вошедшая в золотой фонд русской и мировой лингвистики.
Весной 1965 года мне довелось услышать такой вопрос: «А что, до Зализняка не знали, как склоняют русские слова?» Знали, конечно, но знали на уровне использования языка его носителем, а не на уровне лингвистического описания. Полностью русское склонение было описано впервые именно Зализняком — здесь существенно слово «полностью».
Впервые было дано исчерпывающее описание, не использующее слов «и так далее», «и тому подобное», многоточий и других апелляций к аналогиям. Параллельно шла титаническая работа над созданием грамматического словаря русского языка — словаря, дающего для каждого из более чем стотысячного списка русского слова все его формы.
Работа продолжалась 13 лет, увенчалась выходом в 1977 году первого издания словаря. Словарь сразу стал событием в русистике. Он сделался необходимым не только лингвистам, но и всем пользующимся русским языком.
В 2003 году вышло его четвертое издание. Сегодня пейзаж русистики немыслим без этого словаря и предшествующей ему монографии. «Посмотри у Зализняка» стало такой же формулой, как «посмотри у Даля».
Теперь о втором поприще Зализняка — о дешифровке древних текстов. Имеются в виду грамоты на берёсте, но не только они. Что здесь сделал Зализняк, если ограничиться главным?
Первое. Некоторые грамоты он прочел впервые, а для некоторых окончательно определил их правильный смысл. И вот это определение правильного смысла иногда имело важные последствия.
Вот в несколько вольном пересказе два примера.
Фраза «посылаю щуку и клещи» давала основания для далеко идущих выводов о развитии кузнечного дела на Новгородчине и даже о близости рыбной и кузнечной слобод. Оказалось — «щуку и лещей»!
Фраза «двери келе» понималась как «двери кельи». Оказалось — «двери целы»! То есть именно написано «двери келе», читалось как «двери келе», но в современном понимании — «двери целы». Тем самым было доказано, что в языке древних новгородцев не было так называемой второй палатализации, наличие каковой в нём считалось аксиомой.
Второе. Когда предшественники Зализняка встречали затруднения в осмыслении той или иной грамоты, они обычно объявляли писца неграмотным или считали, что он здесь описался, и заменяли одну букву другой — тогда всё у них получалось.
Зализняк же исходил из такой странной презумпции — орфографической правильности текстов: что все грамотные, все пишут правильно, что хотел человек написать, то и написал.
Что и подтвердилось. И выяснилось, что так гораздо проще — встать на эту точку зрения. Возникло некое стройное представление о том языке, который там был, и всё сошлось.
Третье. Изучив вот тот живой, бытовой язык, на котором писались берестяные грамоты, Зализняк установил, что в древнерусском языке существовало два основных диалекта — северо-западный, на котором и говорили новгородцы, и юго-центро-восточный.
Четвертое. Согласно широко распространенному мнению, различные языки и диалекты — и уж заведомо восточнославянские языки и диалекты — образуются путем дивергенции, то есть расхождения, расщепления из некоторого исходного языка или диалекта. Ну, а где-то в самом начале, в древности — вообще какой-то праязык был.
Зализняк открыл, что тот современный русский язык, на котором мы все говорим, возник в результате обратного процесса — он возник путем конвергенции, то есть схождения из северо-западного диалекта и юго-центро-восточного, которые в древности как раз были различны.
Пятое. Археологи датируют грамоты на основе глубины залегания тех пластов, откуда они были выкопаны. Это так называемое стратиграфическое датирование.
Зализняк же создал чисто палеографический метод так называемого внестратиграфического датирования. Для этого ему пришлось заняться анализом графических особенностей грамот.
На основе этого анализа Зализняк и предложил свой метод датировки, метод, основанный исключительно на внутренних особенностях грамоты, не предполагающий какой бы то ни было апелляции к её археологической истории. Ну, это напоминает то, как искусствоведы датируют древнюю вазу по её орнаменту.
Шестое. В 2000 году в Новгороде была откопана деревянная книга первой четверти XI века — так называемый новгородский кодекс. Значит, книга первой четверти XI века. Книга состояла из трех дощечек с восковым покрытием и текстом, процарапанным по воску.
Текст на воске читался сравнительно легко, но были и тексты, нацарапанные на дереве, причем тексты двух видов — одни были нацарапаны на тех участках дерева, которые не были покрыты и никогда не были покрыты воском, а другие тексты — это слабые следы, оставшиеся от того, что царапалось на воске.
Значит, вот, писало пронзало воск насквозь и оставляло следы на деревянной подложке. И все вот эти тексты на дереве обоих сортов читались с огромным трудом. К тому же в течение десятилетий тексты на дереве наслаивались друг на друга. Требовалось поистине сверхчеловеческое искусство, чтобы в паутине царапин увидеть осмысленный текст — точнее, много таких скрытых текстов, наложенных друг на друга.
Зализняк увидел и прочел эти скрытые тексты. Сама догадка, что воск пронзался писалом насквозь, что от этого на деревянной подложке должны были остаться едва заметные царапины и что эти царапины при тщательном изучении допускают прочтение — сама эта догадка представляет собой отдельное, совершенно замечательное достижение.
Одним дано попадать в цели, в которые не могут попасть остальные, другим дано видеть цели, которые не видят остальные.
И наконец, «Слово о полку Игореве». Зализняк доказал его подлинность, в том понимании слова «доказал», какое вообще возможно в филологии.
Доказательство опирается на раскрытые им тончайшие закономерности древнерусского языка. Гипотетический фальсификатор должен был бы обладать немыслимыми качествами, а именно знать эти закономерности, иные из коих были обнаружены вообще совсем недавно, знать и скрывать свое знание от современников.
Лет сорок назад я спросил Андрея Анатольевича, что он думает о подлинности «Слова». Он отослал меня к случившемуся рядом Юрию Михайловичу Лотману и моему брату Борису Андреевичу Успенскому.
— Разумеется, подлинное! — ответил Лотман.
— Разумеется, подделка! — ответил мой брат.
Сам же Зализняк от ответа тогда уклонился. Вот теперь ответил.
Скажу еще, что если бы Зализняк с такой же убедительностью доказал поддельность «Слова», это было бы не меньшим достижением. Главное, что в споре поставлена точка.
В трудах Зализняка проявляются следующие характерные черты его творчества.
Первая черта — абсолютнейшее владение фактическим материалом.
Вторая черта — безупречность логического анализа.
Третья черта — небывалая для гуманитарных сочинений ясность изложения.
Четвертая черта — небывалая для гуманитарных сочинений аргументированность изложения.
Пятая черта — уникальный сплав теории и практики.
Практическая задача по созданию удобного в пользовании русско-французского словаря — эта задача стимулировала теоретическое исследование русского словоизменения. А исследование это привело к уточнению базовых лингвистических понятий — таких, как грамматическая категория вообще, как частная категория падежа, числа, рода, одушевленности.
При этом было открыто, что слова типа «сани» и «ножницы» — суть слова особого, четвертого рода, а отнюдь не слова, употребляемые только во множественном числе, как всегда считалось. И уже на основе построенной теории возник в свою очередь, опять-таки совершенно практический, грамматический словарь русского языка.
Шестая черта — способность к обозрению колоссальных объемов текстов с целью обнаружения закономерностей. Эта способность была необходимой и при создании метода внутренней датировки грамот, и при создании грамматического словаря, но особенно востребованна она была при чтении скрытых текстов Новгородского кодекса.
Здесь потребовалась начитанность, которую можно приобрести лишь при тщательном знакомстве с огромным количеством древнерусских и древнеславянских источников. Такое впечатление, что Зализняк прочел их все.
Седьмая черта — живое ощущение единства знания, отсутствие сектантского его разделения по ведомственным полочкам.
Как разъяснил мне недавно Валентин Лаврентьевич Янин, единство истории и филологии, характерное для энциклопедизма XVIII века, уже в XIX веке было в значительной мере утрачено, оставшись лишь в названии «Историко-филологический факультет».
В своем исследовании берестяных грамот и других древних текстов Зализняк возрождает это единство.
Наряду с этим в монографии «Русское именное словоизменение» можно встретить математическую теорему об устройстве ударения в русском языке!
Зализняк внес решающий вклад и в проведение традиционных олимпиад по языковедению и математике. Он явился, в частности, основателем нового, приближенного к математике, жанра лингвистических задач.
Восьмая черта научного творчества Зализняка — научная честность и беспристрастность. Единственная цель — это установление истины. С этим связано и тщательнейшее рассмотрение аргументов, выдвигаемых оппонентом, что бывает отнюдь не так часто.
И кое-что, уже не относящееся, пожалуй, к научному творчеству, а к чему-то другому. Большой ученый — отнюдь не всегда хороший лектор. Зализняк — блестящий лектор! Неизменным успехом пользуются его лекционные курсы санскрита, древнеперсидского, арабского и других языков.
Не могу не вспомнить замечание, сделанное одним покойным ныне членом-корреспондентом, который мне сказал: «Ну что же это у вас Зализняк не имеет лингвистического лица? То он арабский читает, то древнерусский...»
Да, так вот, эти курсы пользуются неизменным успехом, а в амфитеатре Московского университета, рассчитанном на сотни слушателей, на ежегодной традиционной лекции Зализняка об итогах новгородских раскопок каждый раз не хватает сидячих мест.
И последнее. Надо отметить чрезвычайную, иногда даже, на мой взгляд, чрезмерную скромность Андрея Анатольевича.
70 лет назад Пастернак высказал такой комплимент современному ему литератору: «Вы могли бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе».
Зализняк не навязывает себя эпохе, скорее уж эпоха навязывает ему себя.
Pечь А. А. Зализняка на церемонии вручения ему литературной премии Александра Солженицына
Я благодарю Александра Исаевича Солженицына и всё жюри за великую честь, которой я удостоен.
В то же время не могу не признаться, что эта награда вызывает у меня не одни только приятные чувства, но и большое смущение. А после того, что я сегодня наслушался, я несколько подавлен.
В моей жизни получилось так, что моя самая прочная и долговременная дружеская компания сложилась в школе — и с тех пор те, кто еще жив, дружески встречаются несколько раз в год вот уже больше полувека. И вот теперь мне ясно, насколько едины мы были в своем внутреннем убеждении (настолько для нас очевидном, что мы сами его не формулировали и не обсуждали), что высокие чины и почести — это нечто несовместимое с нашими юношескими идеалами, нашим самоуважением и уважением друг к другу.
Разумеется, эпоха была виновата в том, что у нас сложилось ясное сознание: вознесенные к официальной славе — все или почти — получили ее кривыми путями и не по заслугам. Мы понимали так: если лауреат Сталинской премии, то почти наверное угодливая бездарность; если академик, то нужны какие-то совершенно исключительные свидетельства, чтобы поверить, что не дутая величина и не проходимец. В нас это сидело крепко и в сущности сидит до сих пор. Поэтому никакие звания и почести не могут нам приносить того беспримесного счастья, о котором щебечут в таких случаях нынешние средства массовой информации. Если нам их все-таки по каким-то причинам дают, нам их носить неловко.
«Устарело! — говорят нам. — Теперь уже всё по-другому, теперь есть возможность награждать достойных». Хотелось бы верить. И есть уже, конечно, немало случаев, когда это несомненно так. Но чтобы уже отжил и исчез сам фундаментальный принцип, свидетельств как-то еще маловато...
А между тем наше восприятие российского мира не было пессимистическим. Мы ощущали так: наряду с насквозь фальшивой официальной иерархией существует подпольный гамбургский счет. Существуют гонимые художники, которые, конечно, лучше официальных. Существует — в самиздате — настоящая литература, которая, конечно, выше публикуемой. Существуют не получающие никакого официального признания замечательные ученые. И для того, чтобы что-то заслужить по гамбургскому счету, нужен только истинный талант, угодливости и пронырства не требуется.
Разумеется, материальные успехи определялись официальной иерархией, а не подпольной. Но мы же в соответствии с духом эпохи смотрели свысока на материальную сторону жизни. Западная формула: «Если ты умный, почему же ты бедный?» — была для нас очевидным свидетельством убогости такого типа мышления.
Ныне нам приходится расставаться с этим советским идеализмом. Для молодого поколения большой проблемы тут нет. Западная формула уже не кажется им убогой. Но нашему поколению полностью уже не перестроиться.
Мне хотелось бы сказать также несколько слов о моей упоминавшейся здесь книге про «Слово о полку Игореве». Мне иногда говорят про нее, что это патриотическое сочинение. В устах одних это похвала, в устах других — насмешка. И те и другие нередко меня называют сторонником (или даже защитником) подлинности «Слова о полку Игореве».
Я это решительно отрицаю.
Полагаю, что во мне есть некоторый патриотизм, но скорее всего такого рода, который тем, кто особенно много говорит о патриотизме, не очень понравился бы.
Мой опыт привел меня к убеждению, что если книга по такому «горячему» вопросу, как происхождение «Слова о полку Игореве», пишется из патриотических побуждений, то ее выводы на настоящих весах уже по одной этой причине весят меньше, чем хотелось бы.
Ведь у нас не математика — все аргументы не абсолютные. Так что если у исследователя имеется сильный глубинный стимул «тянуть» в определенную сторону, то специфика дела, увы, легко позволяет эту тягу реализовать — а именно, позволяет находить всё новые и новые аргументы в нужную пользу, незаметно для себя самого раздувать значимость аргументов своей стороны и минимизировать значимость противоположных аргументов.
В деле о «Слове о полку Игореве», к сожалению, львиная доля аргументации пронизана именно такими стремлениями — тем, у кого на знамени патриотизм, нужно, чтобы произведение было подлинным; тем, кто убежден в безусловной и всегдашней российской отсталости, нужно, чтобы было поддельным. И то, что получается разговор глухих, в значительной мере определяется именно этим.
Скажу то, чему мои оппоненты (равно как и часть соглашающихся) скорее всего не поверят. Но это всё же не основание для того, чтобы этого вообще не говорить.
Действительным мотивом, побудившим меня ввязаться в это трудное и запутанное дело, был отнюдь не патриотизм. У меня нет чувства, что я был бы как-то особенно доволен от того, что «Слово о полку Игореве» написано в XII веке, или огорчен от того, что в XVIII. Если я и был чем-то недоволен и огорчен, то совсем другим — ощущением слабости и второсортности нашей лингвистической науки, если она за столько времени не может поставить обоснованный диагноз лежащему перед нами тексту.
У лингвистов, казалось мне, имеются гораздо большие возможности, чем у других гуманитариев, опираться на объективные факты — на строго измеренные и расклассифицированные характеристики текста. Неужели текст не имеет совсем никаких объективных свойств, которые позволили бы отличить древность от ее имитации?
Попытка раскопать истину из-под груды противоречивых суждений в вопросе о «Слове о полку Игореве» была также в значительной мере связана с более общими размышлениями о соотношении истины и предположений в гуманитарных науках — размышлениями, порожденными моим участием в критическом обсуждении так называемой «новой хронологии» Фоменко, провозглашающей поддельность едва ли не большинства источников, на которые опирается наше знание всемирной истории.
Все мы понимаем, что в стране происходит великое моральное брожение.
Близ нас на Волоколамском шоссе, где годами нависали над людьми гигантские лозунги «Слава КПСС» и «Победа коммунизма неизбежна», недавно на рекламном щите можно было видеть исполненное столь же громадными буквами: «Всё можно купить!». Столь прицельного залпа по традиционным для России моральным ценностям я не встречал даже в самых циничных рекламах.
Вот Сцилла и Харибда, между которыми приходится искать себе моральную дорогу нынешнему российскому человеку.
Моральных, этических и интеллектуальных проблем здесь целый клубок.
По характеру моих занятий мне из них ближе всего тот аспект — пусть не самый драматичный, но всё же весьма существенный, — который касается отношения к знанию.
Вместе с яростно внушаемой нынешней рекламой агрессивно-гедонистической идеей «Возьми от жизни всё!» у множества людей, прежде всего молодежи, произошел также и заметный сдвиг в отношении к знанию и к истине.
Не хочу, однако, обобщать поспешно и чрезмерно. Всю жизнь, начиная с 25-летнего возраста (с одним не очень большим перерывом), я в той или иной мере имел дело со студентами. И это общение всегда было окрашено большим удовлетворением. Наблюдая сейчас за работой тех довольно многочисленных лингвистов, которых я в разное время видел перед собой на студенческой скамье, я чувствую, что их отношение к науке и способ действия в науке мне нравятся. И студенты, с которыми я имею дело теперь, по моему ощущению, относятся к своему делу с ничуть не меньшей отдачей и энтузиазмом, чем прежние.
Но за пределами этой близкой мне сферы я, к сожалению, ощущаю распространение взглядов и реакций, которые означают снижение в общественном сознании ценности науки вообще и гуманитарных наук в особенности.
Разумеется, в отношении гуманитарных наук губительную роль играла установка советской власти на прямую постановку этих наук на службу политической пропаганде. Результат: неверие и насмешка над официальными философами, официальными историками, официальными литературоведами. Теперь убедить общество, что в этих науках бывают выводы, не продиктованные властями предержащими или не подлаженные под их интересы, действительно очень трудно.
И напротив, всё время появляющиеся то тут, то там сенсационные заявления о том, что полностью ниспровергнуто то или иное считавшееся общепризнанным утверждение некоторой гуманитарной науки, чаще всего истории, подхватываются очень охотно, с большой готовностью. Психологической основой здесь служит мстительное удовлетворение в отношении всех лжецов и конъюнктурщиков, которые так долго навязывали нам свои заказные теории.
И надо ли говорить, сколь мало в этой ситуации люди склонны проверять эти сенсации логикой и здравым смыслом.
Мне хотелось бы высказаться в защиту двух простейших идей, которые прежде считались очевидными и даже просто банальными, а теперь звучат очень немодно:
1) Истина существует, и целью науки является ее поиск.
2) В любом обсуждаемом вопросе профессионал (если он действительно профессионал, а не просто носитель казенных титулов) в нормальном случае более прав, чем дилетант.
Им противостоят положения, ныне гораздо более модные:
1) Истины не существует, существует лишь множество мнений (или, говоря языком постмодернизма, множество текстов).
2) По любому вопросу ничье мнение не весит больше, чем мнение кого-то иного. Девочка-пятиклассница имеет мнение, что Дарвин неправ, и хороший тон состоит в том, чтобы подавать этот факт как серьезный вызов биологической науке.
Это поветрие — уже не чисто российское, оно ощущается и во всём западном мире. Но в России оно заметно усилено ситуацией постсоветского идеологического вакуума.
Источники этих ныне модных положений ясны:
действительно, существуют аспекты мироустройства, где истина скрыта и, быть может, недостижима;
действительно, бывают случаи, когда непрофессионал оказывается прав, а все профессионалы заблуждаются.
Капитальный сдвиг состоит в том, что эти ситуации воспринимаются не как редкие и исключительные, каковы они в действительности, а как всеобщие и обычные.
И огромной силы стимулом к их принятию и уверованию в них служит их психологическая выгодность. Если все мнения равноправны, то я могу сесть и немедленно отправить и мое мнение в Интернет, не затрудняя себя многолетним учением и трудоемким знакомством с тем, что уже знают по данному поводу те, кто посвятил этому долгие годы исследования.
Психологическая выгодность здесь не только для пишущего, но в не меньшей степени для значительной части читающих: сенсационное опровержение того, что еще вчера считалось общепринятой истиной, освобождает их от ощущения собственной недостаточной образованности, в один ход ставит их выше тех, кто корпел над изучением соответствующей традиционной премудрости, которая, как они теперь узнали, ничего не стоит.
От признания того, что не существует истины в некоем глубоком философском вопросе, совершается переход к тому, что не существует истины ни в чём, скажем, в том, что в 1914 году началась Первая мировая война. И вот мы уже читаем, например, что никогда не было Ивана Грозного или что Батый — это Иван Калита. И что много страшнее, прискорбно большое количество людей принимает подобные новости охотно.
А нынешние средства массовой информации, увы, оказываются первыми союзниками в распространении подобной дилетантской чепухи, потому что они говорят и пишут в первую очередь то, что должно производить впечатление на массового зрителя и слушателя и импонировать ему, — следовательно, самое броское и сенсационное, а отнюдь не самое серьезное и надежное.
Я не испытываю особого оптимизма относительно того, что вектор этого движения каким-то образом переменится и положение само собой исправится. По-видимому, те, кто осознаёт ценность истины и разлагающую силу дилетантства и шарлатанства и пытается этой силе сопротивляться, будут и дальше оказываться в трудном положении плывущих против течения. Но надежда на то, что всегда будут находиться и те, кто все-таки будет это делать.
http://elementy.ru/lib/430463/430464
