СУРИКОВ Василий Иванович

русский художник-передвижник. Лучший мастер русской исторической картины, соединивший реализм XIX в. с ярким живописным новаторством. Родился в семье канцелярского служащего. Семья Сурикова принадлежала к старинному казачьему роду; будущий мастер привык с детства воспринимать окружающий сибирский быт с его живописной архаикой и преданиями старины как живую историю. В 1869-1875 гг. учился в петербургской Академии художеств у П. П. Чистякова. Жил в Петербурге, а с 1877 г. в Москве. Был членом Товарищества передвижных художественных выставок и Союза русских художников. Постоянно наезжал в Сибирь, бывал на Дону (1893), Волге (1901-1903), в Крыму (1913). В 1880-90-е гг. посетил Францию, Италию и ряд других стран Европы. Особое впечатление на него произвели живописцы итальянского и испанского Возрождения, прежде всего Диего Веласкес и художники венецианской школы, такие, как Паоло Веронезе. В своих письмах о западноевропейских музеях и выставках выше всего ставит «картины с затрагивающим смыслом» и «моготу форм», – и в его собственном творчестве идейность естественно рождалась из чисто художественного впечатления, из формы, не перерождаясь в сухую тенденциозность, которой порой грешили передвижники. Итогом учебы в Академии стала картина «Апостол Петр объясняет догматы веры» (1870, Русский музей). Уже в те годы проявил себя как мастер пейзажа, причем пейзажа историко-ассоциативного («Вид памятника Петру I в Петербурге», 1870, там же). Важной школой для него были работы по декоративному оформлению храма Христа Спасителя в Москве, создание композиций для росписей на тему 4-х Вселенских Соборов (эскизы 1876-1877 – там же). Переезд молодого художника в «первопрестольную», впечатления от старинной московской архитектуры (на памятники которой он, как впоследствии говорил М. А. Волошину, смотрел «как на живых людей») явились важным стимулом на пути к первому его историческому шедевру – картине «Утро стрелецкой казни». Художник, по словам того же Волошина, «осознавал из форм», писал то, что видел, обладая потрясающей способностью открывать историко-поэтическую ауру внешней видимости. Поэтому, когда он рассказывал, что «Стрельцы» родились из впечатления от «горящей свечи на белой рубахе», а «Боярыня Морозова» – из «вороны на снегу», то это, разумеется, звучит анекдотом, но в то же время затрагивает самый нерв творческого метода мастера. «Утро стрелецкой казни» – грандиозная картина, завершенная в 1881 г. (Третьяковская галерея), – производит фурор. И дело даже не столько в ассоциациях с тогдашними политическими брожениями и тревогами, с крепнущим социальным противостоянием монархии – хотя этот момент, конечно, сыграл свою роль. Избрав сюжетом финальный эпизод последнего стрелецкого бунта 1698 г. – казнь мятежников на Красной площади под личным присмотром Петра I – Суриков показывает народное противодействие царским реформам сверху. При этом противостояние народа и царя – или же, в еще более масштабном плане, русского средневековья и ранних рубежей русской новой истории – явлено в виде монументальной трагедии, причем трагедии, где ни одна из сторон не остается победителем, взаимно свидетельствуя о неразрешимости конфликта. С невиданной силой Суриков воплощает в своих образах нелинейный, полифонический характер исторического процесса. И этот полифонизм, равноправие противоборствующих сторон составляет главное достоинство его «хоровой картины» (как называет В. В. Стасов многофигурные исторические сцены такого рода). Правда деталей, – тот же стрелец в белой рубахе с молитвенной свечой в руке (если упомянуть лишь одну из множества «нервных клеток» картины) – не как-нибудь поверхностно «осовременивает» образ, но, напротив, укрепляет его «древний дух» (метко подмеченный И. Н. Крамским в письме Стасову, 1884). И древность эта лишена чрезмерной, благостной идеализации. Поминая старую Москву, Суриков говорит о «черной грязи» и серебристом блеске «чистого железа» тележных колес. Подобные «грязь» и «блеск» составляют в картине органическое единство. Свою репутацию выдающегося живописца-историка он закрепляет в картинах «Меншиков в Березове» (1883) и «Боярыня Морозова» (1887; обе – Третьяковская галерея). Обе композиции – об опале и сибирской ссылке самого могущественного из «птенцов гнезда Петрова», об увозе в острог старообрядческой подвижницы во время церковного раскола – тоже «читаются» как визуальные романы. Тесный, как тюремная камера, интерьер избы в первой картине, ее пластическая статика, и, напротив, широкий пространственный размах второй, где доминирует мотив движения, но движения в неволю, в равной мере знаменуют неодолимость исторических судеб, которые могут быть поняты и понимаются художником лишь в их диалоге или конфликте, но в любом случае в их актуальной, – суровой и красочной – разноречивости. Для художника Россия всегда многолика, в его полотнах всегда минимум две России (даже простая крестьянская изба в «Меншикове...» воспринимается как особый одухотворенный символ старины, в итоге как бы одолевшей некогда всесильного царедворца). «Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Березове» и «Боярыня Морозова» составляют вершину суриковского творчества. Почти адекватно им «Взятие снежного городка» (1891, Русский музей). Художник подчеркивал, что не мыслит «исторических деятелей без народа, без толпы». Нарушив этот принцип в картине «Меншиков в Березове», он в «Снежном городке», вспомнив забавы своего сибирского детства, напротив, изображает безымянную веселую толпу в старинной казацкой игре. Народ, казалось бы, здесь (впервые у Сурикова) представлен как единое, не расколотое целое, но его удаль безудержна как разрушительный и грозный, несмотря на мажорную яркость красок солнечного зимнего дня, вихрь. Последующие «хоровые» картины художника («Покорение Сибири Ермаком», 1895; «Переход Суворова через Альпы», 1899; «Степан Разин», 1903-1907, все – Русский музей), несмотря на все мастерство режиссуры многофигурных сцен, представляют определенного рода спад. В эпических сценах колониальной экспансии России в Сибирь, антифранцузской кампании России в швейцарских Альпах, наконец, разбойничьей вольницы XVII в. отсутствует та драматургическая сложность, которая придает особое пластическое и психологическое богатство трем великим картинам Сурикова (так, противостоящие Ермаку татаро-монголы и сибирские аборигены смотрятся пусть как яркий и характерный, но отнюдь не равноправный исторический фон). В процессе работы над большими картинами, ревностно подбирая натуру, Суриков пишет массу замечательных портретов, пейзажей, натюрмортных и интерьерных композиций, имеющих и вполне самоценный эстетический смысл. Он создает и целый ряд самостоятельных портретов, обычно близких ему людей, – простых по композиции, но чрезвычайно сильных и целостных по красочной лепке [«П. Ф. Сурикова» (мать художника), 1887, Русский музей]. Его замечательный дар колориста, который не красит, а строит форму цветом, пользуясь открытыми, звучными тонами, с особой непосредственностью проявляется в акварельных этюдах. Этапной в цветовых поисках художника явилась поездка в 1910 г. в Испанию (вместе с зятем П. П. Кончаловским), откуда он привозит едва ли не лучшие свои акварели. Широта его эстетических взглядов проявляется в одобрительном отзыве о кубизме Пабло Пикассо, а также в дружеском общении с представителем совсем другого поколения, символистом и поэтом-«декадентом» М. А. Волошиным, создавшим большой очерк о творчестве мастера (впервые опубликован в 1916 г. в журнале «Аполлон»), который М. В. Нестеров назвал «быть может лучшим, что когда-либо было написано о русских художниках» (в письме А. А. Турыгину, 1927). Среди поздних картин художника следует в первую очередь отметить «Посещение царевной женского монастыря» (1912, Русский музей) и «Благовещение» (1914, Красноярская художественная галерея), где он стремится к более емкой выразительности форм и цвета. В этот период он также пишет ряд лучших своих портретов, по-прежнему лаконически простых композиционно, темных по тону, полных внутреннего драматизма («Автопортрет», 1913, Третьяковская галерея; «Человек с больной рукой», 1913, Русский музей). Влияние его творчества было очень значительным, в равной мере затронувшим и традиционалистов, и мастеров более авангардного толка (например, художников круга «Бубнового валета»).