АЛЕКСАНДРОВИЧ Михаил Давидович

19.02.2011 Ю.А.Белецкий

Михаил Александрович. Спросите людей старшего поколения - и они скажут вам, что он был невероятно, фантастически знаменит. Достаточно сказать, что в СССР он выпустил 70 пластинок общим тиражом в 2 миллиона. Его взрослая племянница, живущая в Израиле, говорит: "Когда в Риге мы шли с дядей Мишей по улице, люди оборачивались". Другая женщина сказала: "Голос Александровича был наслаждением, от которого невозможно было оторваться". Сам я помню, как в 80-е годы в Ленинграде, когда певец давно уже был на Западе, мой коллега по ремонтной мастерской - довольно несчастного вида еврей по фамилии Александрович - многозначительно говорил: "Михаил Александрович - мой родственник. Сейчас он живет в Канаде". Что было враньем от начала до конца. Михаил Давидович Александрович уехал из Советского Союза в 1971 году, жил в Израиле и Америке, сегодня живет в Германии. Минувшим летом он побывал в Израиле, и ваш корреспондент встретился с ним. В свое время он выпустил книгу мемуаров "Я помню..." - она была напечатана в Мюнхене в 1985 году и затем, в 1992-м, переиздана в Москве. В последние годы о нем не раз писали русскоязычные газеты. Тем не менее, есть немало людей, которым это имя не говорит почти ничего. В 84 года голова у Михаила Александровича абсолютно ясная, память - безупречная; речь хорошо продуманная и несколько старомодная. Вспоминая нашу беседу, понимаешь, что он - действительно камерный певец, привыкший обращаться к каждому отдельному слушателю, общаться с ним с глазу на глаз. И кажется, что ты - первый слушатель этой истории, в прошлом повторенной, наверное, не раз и не два. Такова сила артистизма и искренности этого невысокого пожилого человека с очень живыми, иногда вспыхивающим, а потом снова уходящими в себя глазами. И потому мы решили передать предельно точно его рассказ, замечательный в первую очередь неожиданными подробностями, забытыми именами, которые так хочется сохранить. *** Михаил Александрович родился в 1914 году в селе Берспилс в Латвии в семье среднего достатка. - Когда мне было шесть лет, наша семья, оставив насиженное место, переехала из провинции в Ригу, - вспоминает он. - Мой отец - музыкант-самоучка понимал, что из моего голоса что-нибудь может выйти, и его нужно развивать. В Риге в ту пору действовала народная еврейская консерватория, которую содержали меценаты. Но вокального отделения там не было, и детей туда тоже не принимали. - Отец долго обивал пороги, и наконец они согласились меня прослушать, наверное, чтобы отделаться. Я спел пару детских песен - "Спи, младенец мой прекрасный", потом еврейские народные песни: "Гуляйте, злые ветры", - последние слова Александрович произносит с такой детской злостью, что следующая фраза звучит ее логичным продолжением. - Педагог побледнел, у него задрожали руки и он позвал директора консерватории Кваркина. А этот Кваркин был братом знаменитого кантора Кваркина. Я спел, и у него потекли слезы, - спокойно говорит Александрович. - Меня приняли в класс рояля, и со мной занимались Вайсбейн и Соломон Розовский, который впоследствии мне аккомпанировал. Соломон Розовский был сыном Баруха Розовского - кантора главной рижской синагоги на Гоголевской улице - он простоял там сорок пять лет, всю жизнь, там начал петь, там и закончил. Он был крупный кантор - ученик Римского-Корсакова. Началась работа над программой будущего концерта. Педагоги скоро поняли, что перед ними - не "еврейский певец" в чистом виде, и потому обратились к классическому камерному репертуару - песням Шуберта, Грига, Римского-Корсакова, Глинки, Гуно, Годара, Бизе. Вторым элементом программы должны были стать еврейские народные песни. Эта работа продолжалась два года, и о ней никто не знал. Его учили чтению нот, и к восьми годам мальчик свободно читал музыкальные линии. Но развивать голос, ставить дыхание, то есть заниматься, как со взрослым певцом, педагоги не стали ("И правильно сделали", - замечает Александрович). Сделав акцент на эмоциональной части пения, на музыкальном развитии мальчика, они предоставили ему петь так, как он может. Александровичу было восемь с половиной лет, когда учителя решили показать его рижским педагогам музыки и прессе. Концерт проходил в зале Консерватории, вмещавшем 200 человек, он спел программу из двух отделений - и в профессиональных кругах это стало сенсацией. - Я вам объясню, почему это произошло. Были вундеркинды-скрипачи - Яша Хейфец, Миша Эльман. Были пианисты, дирижеры, например, Вилли Ферреро, были даже виолончелисты. Но певцов не было. Что было, - обстоятельно продолжает он, - так это солисты в церквах и синагогах. Но никто из них не обращался к классике или к народной музыке. Поэтому и произошла сенсация. Была еще одна тема, которая живо обсуждалась в прессе: можно ли ребенку петь и работать в таком нежном возрасте, не отразится ли это на его будущем? - Одни писали: "Перестаньте его эксплуатировать, вы сделаете из него душевного инвалида, вы загубите голос, ничего из него потом не выйдет". Другие возражали: "Он поет, как свободная птица, так пусть поет, пока не начнется мутация голоса, в будущем это ему только поможет". Так и пошло, я пел в Литве, в Эстонии, в Польше. - Но как же вы, маленький ребенок, пели камерные произведения, скажем, Шуберта? Ведь нужно глубоко, эмоционально понимать, о чем поешь - нередко профессиональные взрослые певцы с поставленным голосом проваливаются на этом репертуаре: их скучно слушать. - В этом и была моя "вундеркиндность", - просто объясняет он, Голос - еще не все, голос это инструмент, на котором работаешь. Этим и отличается нормальный музыкант от гениального. Например, когда я изучал песню Шуберта "Шарманщик", первые уроки приходилось прекращать, потому что я начинал плакать. Я умел увидеть этого бедного человека, стоящего босыми ногами на льду, вертящего свою шарманку, и в его тарелочке не было ни копейки. Первые уроки нужно было прекращать, - повторяет он. - Отец и педагог брали меня за руки, отправляли гулять, по дороге покупали шоколад, через несколько дней приводили обратно. То же самое было с другими песнями. Есть такая еврейская песня - только что родившийся ребенок лежит в люльке, кричит, плачет, а мать его лежит на полу мертвая. Конечно, детская душа разрывалась на части. И когда я выносил это на сцену, в зале были истерики. У взрослых. Я-то это уже пережил. Пел с чувством, но без внутренней истерики. Это и значит - "вундеркинд". Голоса у многих церковных и синагогальных солистов были гораздо лучше, но вот этого им немножко не хватало. Я мог нарисовать эту картину так реально, что она била по душе. Сила дарования Михаила Александровича такова, что и его простой рассказ - а не пение - не может оставить слушателя равнодушным. Ты и впрямь видишь и нищего шарманщика, стоящего на краю деревни, на ледяном ветру, и мертвую мать в убогой хижине где-то в восточноевропейском штетле. За время нашей беседы это ощущение повторится не раз, достигнув пика в конце встречи. И хотя ты замечаешь, как это происходит - умный старый еврей смотрит тебе в глаза, делает паузу, потом откидывается в кресле - конец периода - в эти мгновения тебя не оставляет ощущение чуда искусства. Чуда, которое есть неотъемлемая часть этого человека. Когда голос юного Александровича начал менять окраску, отец решил прервать занятия пением. Пришлось пожертвовать заработком, но голос был спасен. - Это решило мою судьбу. Если в этот период ты продолжаешь петь, то скорей всего голос потеряешь. Если не поешь, то нет никакой гарантии, что голос вернется, но есть шанс, что получишь его обратно. Мой отец, никогда не учившийся музыке, выиграл: голос вернулся в 16-17 лет. Маленький тенор с очень короткой тесситурой, слабенький, но уже голос. *** Теперь он уже не мог "петь, как птица" - нужно было развивать дыхание, учиться понимать стиль, текст и подтекст. Нужно было накапливать репертуар, соответствующий голосу, получать общее музыкальное образование, чтобы понимать партитуру, и много слушать, чтобы развивать вкус. Это - процесс, занимающий шесть-семь лет. Однако материальное положение семьи было катастрофическим, и уже в 18 лет Алеандрович был вынужден выйти на сцену, благо у него была репутация, сохранившаяся с детских лет. - Но Латвия находилась под влиянием нацистской Германии, начались гонения на евреев, и в ту пору, когда мне нужна была поддержка, передо мной стали закрываться все двери, - вспоминает он. - И отец снова взял дело в свои руки. Он понял, что мне нужно стать кантором: в то время я еще не мог выступать в Европе, а жить было не с чего. Я стал потихонечку готовить репертуар, с которым я никогда в жизни не соприкасался - ни в детстве, ни в начале моей теноровой деятельности. Я не признавал это искусством и считал для камерного певца унизительным заниматься этим. Потому что качество музыки, на которой я вырос, было значительно выше. Мне, как музыканту, было стыдно этим заниматься, - повторяет он, и в его голосе звучит такое презрение, что поневоле веришь, будто петь в синагоге - дело в лучшем случае недостойное. - Но я начал прослушивать пластинки, потом стал заниматься с дирижером Зигизмундом Зегором из главной рижской синагоги. Я делал одолжение отцу. Так он втянул меня в этот репертуар. И вот я приехал на конкурс в синагогу в Манчестере, где искали молодого кантора. Там было 120 кандидатов со всего мира - это была центральная синагога города. Мне было 19 лет, я пропел пятницу и субботу, а в воскресенье мне предложили контракт. Я до сих пор не понимаю, за что - я был дилетантом. Предстояли большие праздники - Йом Кипур (Судный день), а я делал массу ошибок в смысле синагогального стиля. Но там были неглупые люди. На первом заседании совета синагоги встали мои противники и сказали - он еще ребенок, а мы можем взять любого сформировавшегося кантора. Другие говорили - у него приятный голос, но нет еврейского надрыва. Тогда один встал и говорит: "То, что он молод, не порок. Состариться он еще сможет. Пускай он состарится у нас. А что нет надрыва - так мы его тут женим, он наплачется вдоволь". И после этой шутки меня приняли. После этого я начал работать над репертуаром, и к следующему году был более или менее профессиональным кантором. - Вы изменили свое отношение к синагогальному репертуару? - Я стал профессиональным кантором, учась по пластинкам, подражая, подбирая то, что мне ближе по голосу. Голос у меня был маленький, недостаточно развитый для больших канторских виртуозных произведений. Но была природная колоратура, без которой канторского пения не может быть вообще, было очень хорошее пианиссимо в верхних нотах, и было чувство. Некоторые вещи я исполнял с еще большим чувством, чем-то, что я слышал. Но учился я по пластинкам хороших канторов - это был Розенблат, это был Хершман, Кваркин, Пинчук - корифеи того времени. Уже похожим быть значило быть хорошим. Со временем он возвратился Латвию, оттуда перебрался в Литву и в Ковно стал кантором. - Мне прощали недостатки опыта, потому что я первым применил технику итальянского бельканто в хазануте. Ортодоксальные канторы ничего этого не знали. Они пели, как птицы - каждый по-своему, с точки зрения вокальной очень часто плохо, а с точки зрения синагогальной, канторской - гениально, так что публика кушала и не задумывалась. Но люди нового поколения уже слушали радио, пластинки, они знали Карузо, Джильи, Скипа и всех великих певцов. И когда они приходили в синагогу, им вдруг стало приятнее все это слушать. Поэтому мою синагогу стала заполнять молодежь, которая уже тогда не слишком-то ходила в синагоги. Они услышали наполовину канторское, наполовину оперное пение. И старейшие это тоже хорошо приняли. Не приняли только ортодоксы. Рядом с Ковно была знаменитая Слободская ешива, в которой поднялся бурный протест против меня и синагоги. Почему туда впустили этого кантора - молодого, небритого, холостого, вводящего к тому же какое-то нееврейское звучание, напоминающее оперу? Они считали это преступлением. И хотели запретить туда ходить - наложить на синагогу "хейрем". А я еще устраивал концерты в синагоге с симфоническим оркестром. Приходили оркестранты, половина из них - гои. А евреи так рвались в синагогу, что рядом в газетном киоске пришлось продавать билеты, чтобы ограничить толпу. Боялись, что разгромят синагогу. Ломали железные ворота, окна. Ортодоксы хотят наложить "хейрем" на эту синагогу. А я выхожу и пою Ленского на иврите, и "Любовный напиток". Евреи в восторге, а Слободская ешива против. Наконец, собрали правление нашей синагоги и синод ешивы, и там началась буря. Тогда поднялся главный раввин Литвы. Он был ультрарелигиозный - Шапиро такой, умнейший человек и дипломатический консультант президента Сметоны. Представляете, какой он был умный человек, если президент его сделал своим дипломатическим советником? Он встал и сказал: "Все годы мы занимаемся одним вопросом: как удержать евреев в синагоге? Ведь евреи перестали закрывать свои лавки, магазины и конторы, чтобы не терять деньги, они не ходят в синагоги, они сидят в конторах, а их магазины работают. Как остановить этот процесс? Успехи у нас маленькие, люди все реже ходят в синагогу. Приехал этот молодой человек и теперь мы боремся против того, что синагога не может вместить всех желающих. Они вынуждены продавать билеты и вызывать полицию, чтобы разогнать народ. Это очень плохо. Мы должны его приветствовать - он один делает больше, чем все мы. Летом Михаил Александрович ездил на консультации в Италию. Советская власть, пришедшая в Литву, не дала ему в полной мере развить канторское мастерство, однако итальянская выучка помогла в создании артистической карьеры в Советском Союзе: итальянская школа отличалась от русской. На тот момент в его репертуаре преобладала западная музыка с добавлением Чайковского, Глинки, Римского-Корсакова, но, конечно, никаких произведений советских композиторов он не знал. - Всю войну я пел на фронтах мой основной репертуар - на итальянском, на русском, немецком, иногда, немножко, на идише. Изредка - одну-две советские песни. Принимали меня великолепно. Поразительно, что когда раненых, только что перебинтованных бойцов, приносили с поля боя, они просили классику. Ни разу не просили советскую песню. Моими первыми послевоенными слушателями стали люди, вернувшиеся с фронтов. - Почему вы не стали оперным певцом? - Нет такого певца, который не хотел бы петь в опере. Уже в Литве я начал готовить репертуар. Несмотря на то, что антисемитизм набирал силу, литовское правительство и оперное руководство попросили меня петь в опере: они понимали, что будут большие сборы. Но едва начав репетировать первые партии - это были Альмавива и Ленский - я почувствовал внутренний протесты. В чем дело? У меня рост - один метр пятьдесят восемь сантиметров, голос - лирический, очень небольшой, я был камерным певцом по своей голосовой природе: я мог выложиться полностью, только когда пел один. А тут - мне невозможно было подобрать партнершу: все они были сантиметров на 20 выше и килограммов на 20 толще меня, и голоса у всех были больше. Если мне приходилось петь дуэт с любым баритоном или басом, меня не было слышно: я не мог петь так громко, как они, а они не умели петь тихо. Я уже начинал страдать. Или же, представьте себе дуэт с партнершей, - продолжает Александрович, начиная раздражаться. - Я не могу ее обнять и поцеловать, режиссер должен был ставить скамейку, чтобы мы могли сесть, иначе ей приходилось наклоняться ко мне. Потом эти певицы стали использовать мой маленький рост: они втискивали меня между грудями, моей головой подпирали диафрагму, и пока не брали верхнюю ноту на большой фермате и не спускались, они меня не выпускали, - говорит он без тени улыбки, так что не поверить ему невозможно. - Я задыхался, и когда вырывался, я уже был в полубессознательном состоянии. Я не мог ни петь, не двигаться, пока не отдышусь. А сцены со шпагами? Все шпаги были выше меня ростом. Я до партнера не мог дотянуться и рубил воздух, а они могли меня пырнуть в любое место в любой момент. Мне мешали декорации, мне мешал грим, мне мешал костюм. Я привык петь во фраке, с глазу на глаз с публикой. Один. Все остальное было против меня. Я это быстро понял. То, что было понятно Михаилу Александровичу, никак не могли понять советские чиновники. В 1949 году тогдашний министр культуры, некто Лебедев, волевым решением сделал Александровича солистом Большого театра. Певец узнал об этом, увидев в театре на доске приказ: "В целях повышения вокальной культуры Большого театра принять в состав театра Александровича и подготовить пять оперных партий". - Я знал, что один-два раза меня просто не будет слышно, и это - конец, - говорит Александрович. - Но никакие объяснения не помогали. Спасло его только одно. Разразился скандал с оперой Мурадели, министра сняли, "и пока сажали нового, я потихонечку из этого дела выскользнул". - Был случай, когда вы вернулись в России к канторству. - Я не вернулся к канторству в России, - поправляет меня певец. - Это было бы самоубийством. Я не мог скрыть того, что был кантором - они это прекрасно знали. Я даже дома не мог повторять свой канторский репертуар, чтобы не услышали соседи. Но пути коммунистической партии неисповедимы, как и пути Господни. Если им надо, они могут мертвеца поднять из могилы, и использовать.В 1946 году Иерусалим объявил международный день траура. Во всех синагогах мира должны были совершить поминовение шести миллионов евреев. И Москва вынуждена была тоже провести такое богослужение. - Они посмотрели в мою анкету и в мою биографию, которую они знали лучше меня и через синагогу пригласили меня вести это богослужение, - продолжает свой рассказ Михаил Александрович. - Какая была цель у них? Поставить галочку. И когда они объявили, что такое богослужение состоится, то вы же понимаете, что не было ни одного еврея, который не хотел придти: не было ни одной семьи, в которой не было жертв.Московская синагога вмещала полторы тысячи человек, а пришло 20 тысяч. Пришел весь дипкорпус, члены правительства, генералитет вплоть до маршалов, и когда я начал петь "Эль мале рахамим", то как будто что-то обрушилось в синагоге. Начались обмороки. И людей стали выносить наружу к машинам скорой помощи - они ожидали такой реакции. Михаил Александрович замолкает, смотрит мне в глаза. И такой эмоциональный ток исходит от этого маленького человека, что жарким иерусалимским вечером меня охватывает мертвящий холод. Он откидывается в глубоком кресле, потом выпрямляется снова, продолжает. - Ну, они достигли своей цели. Пришла вся зарубежная пресса, они фотографировали, напечатали статьи во всем мире. Это им и надо было - нанести удар по пропаганде, утверждавшей, что в Союзе происходят гонения на религию. После этого богослужения синагога обратилась в ЦК, в отдел религий, с просьбой разрешить Александровичу выступить в Рош ха-Шана и в Йом Киппур. В 46 и 47 годах им разрешили его пригласить. В синагоге пел хор, состоявший из солистов Большого театра - евреев. И опять - приходили десять-пятнадцать тысяч человек, на улице были выставлены громкоговорители, и стояли люди в талитах (еврейская молитвенная накидка - М.Р.). - За вход в синагогу брали деньги, и выходило столько, что каждый раз Сталину отправляли личный подарок - 300 тысяч рублей. Но в 48 году, после Фултонской речи Черчилля, означавшей начало холодной войны, когда синагога в третий раз обратилась в ЦК, те же люди, которые меня когда-то пригласили выступить, написали мне письмо - мне, а не в синагогу: "Вам, заслуженному артисту республики, неудобно петь в синагоге".***В 1989 году, через 18 лет после отъезда из Советского Союза в квартире Александровича раздался телефонный звонок. Директор крупного концертного объединения спрашивал: "Не хотите ли вы приехать с концертами в бывший Советский Союз?" - Я немного ошалел от этого звонка - меня ведь заклеймили врагом народа по всему Союзу. Мои пластинки запретили продавать, а если кто-нибудь спрашивал их магазине, то при покупателе их разбивали и топтали ногами. Это известие я вторично получил на днях от нового иммигранта. Так что первый мой вопрос был - помнят ли меня? На что он ответил: приедете и сами убедитесь. Я приехал, принял участие в международном фестивале, сбор которого шел в пользу инвалидов Отечественной войны на покупку инвалидных колясок за границей. Что говорить - в Одессе, например, два концерта было на стадионе. На одном было 15 тысяч человек, на другом - 25. И потом - три концерта в Филармонии. В первый приезд я дал 13 концертов и еще 24 - во второй и третий приезды. Так меня "забыли". И я хотел, чтобы вы это знали, - спокойно заключает он. Максим Рейдер mcreider@bigfoot.com "Вести", Тель-Авив